Я получил письмо и долго не мог понять: от кого? Подумал было, что вышла ошибка, но на конверте была написана моя фамилия, и в самом письме меня называли моим именем. Лишь дочитав до середины, я понял, наконец, кто его писал. Наверное, я, малость, свихнулся, когда понял, потому что мне написала Мишкина мать. Я не дочитал его даже, а пошел за палатку, туда, где была свалка из обгорелых кружек, банок из-под сгущенки и других консервов. Я сидел, смотря на нашу огромную палатку и на другие такие же огромные палатки. Они были точно такого же цвета, как и пески этой чертовой пустыни Регистан. Странное совпадение. Хотя, какого дьявола, совпадений не бывает!

Я начинаю смеяться, я не знаю, почему я смеюсь. Мне не хочется смеяться. Я просто всеми фибрами боюсь взводного. Он – отличный мужик… Почему же мне так смешно?

Под закрытыми веками начинают мелькать картинки… “Дорогой мой сын”… Я вижу дорогу. По дороге движутся со страшным рычанием БМП. Я – наводчик-оператор, стрелок. Мы все – в красной пыли, это – глина. Мягкая, как пудра или мука. Мы перегоняем БМП из Кандагара. В первой едет Мишка. Я – во второй. В третьей – какой-то корреспондент какой-то газеты из Москвы. И там же – комвзвода Дзюба. И Летуновский с ними: он выставил свою доблестную волосатую грудь, автомат – наперевес, лихо заломленный берет – шлемов он не признает. Ему скоро домой, почти “дембель”. В первой БМП – Мишка, земляк, он – из Электростали. Я все про него знаю, и про его Ленку, и что он скоро станет отцом.

Я открываю глаза и хочу остановить это кино. Я его уже видел. Я не хочу больше. Я смотрю это кино уже больше полугода, хватит! Взгляд падает на ослепительно белый листок письма. Его написала мне Мишкина мать. Господи, она ведь ничего не знает! И не узнает…

Сзади кто-то скрипит песком: “макаронник” Клочков, прапор позорный. “Веревкин, опять здоровьем рискуешь”? – говорит Клочков. Это он мне. Мне очень хочется его “гасануть”, но лень, и притом очень жарко. Я отвечаю довольно спокойно: “Так точно, гвардии “макаронник”, рискую”! И выпускаю дым куда-то вверх, этак непринужденно, вроде и не ему в рожу, а так – в небо. В небо пустыни Регистан. Он что-то орет, я приоткрываю один глаз и смотрю на эту харю ламброзовского убийцы. Мне опять делается ужасно смешно, ну просто нет сил, и встать нет никаких сил от смеха. Я опять затягиваюсь: глубоко, с воздухом, и вижу перед собой белый треугольник письма, точнее – прямоугольник. Это невыносимо… Я закрываю глаза и слышу рев двигателей. Мишка со своими ребятами идет первый. Толибердиев, я и Остратюк – вторыми, Самойлов, Летуновский, корреспондент и Дзюба идут третьими.

У меня опять холодеют руки и к горлу подкатывает. Сердце, кажется, на мгновение перестает биться. Я вижу все, как в немом фильме, только не в черно-белом, азелено-красном. Я вижу, как взрывается Мишкина БМП. Дистанция – порядочная. Такая, что Толибердиев успевает резко затормозить, нас зверски заносит. Я выскакиваю. Я бегу. Бегу к Мишке, бегу, бегу… Но почему-то – стою на месте. Так часто бывает во сне. Бежит Саймойлов, бежит корреспондент, бежит Дзюба, бежит Толибердиев. Вот только Летуновский лежит на обочине: на его геройской груди медленно расползается красно-бурое пятно. Кто-то говорит слово “осколок”. Берет лихо заломлен, соломенного цвета чуб медленно колышется. Ему же скоро домой! Все вокруг медленно колышется. Я бегу. Кто-то вытаскивает Мишку, он почему-то без ног. Он лежит на дороге, в красной пыли, и рядом с ним лежит еще что-то голубоватое, полупрозрачное, в красной луже. Мишка безумно смотрит по сторонам, я знаю, что он ищет меня.

- Я здесь! Мишка, Мишка, здесь, слышишь? – ору я ему в ухо.

Я понимаю, что Мишка жив, но что он тоже, наверное, не слышит меня, как и я не слышу ничего. Потом я раздираю свой ИП и делаю Мишке укол. Потом я просто ложусь рядом с Мишкой на дороге, а вокруг стоят какие-то ноги. Ноги в красной пыли. И я вижу, что эта голубоватая, отливающая перламутром куча рядом с Мишкой тоже испачкана в пыли. Она становится разноцветной, в ней что-то движется, пульсирует и шевелится. Мне делается страшно. Очень страшно. Кажется, Мишка тоже понимает, что это – его кишки.

Кто-то выбивает ногой у меня автомат, наверное, вовремя. Потом – я не помню. Было очень жарко. Говорят, я бил корреспондента, меня оттаскивали, я бил ногами и все пытался раздавить упавший в пыль фотоаппарат. Даже Дзюбе въехал в челюсть пару раз. Истерика – это иногда бывает.

Через день я отправился сопровождать Мишку в Электросталь. Там его ждали мать, Ленка и новорожденный сын, тоже Мишка.

На этом кино кончается. Я врал матери, врал Ленке, я безобразно напился и плакал, и врал все время, боясь остановиться. Ну, конечно, про бой, про чертей душманов, про расцентрованные пули, про взрывные волны, осколки и ночные прыжки. И про Мишкин какой-то невероятно геройский подвиг. Потому что так было надо. Им надо, я это точно знал.

Женские тайны дочери Горбачева

Меня любит Julia Roberts"

Наталья Орейро в бикини и без...