В начале семидесятых киевский литератор и кинорежиссер Гелий Снегирев и я написали пьесу «Удалой добрый молодец» — о знаменитом русском революционере Германе Лопатине. Спектакль этот так и не увидел сцену. Спустя некоторое время после его написания Гелий Иванович был отовсюду изгнан, ему досталось за дружбу с опальным Виктором Некрасовым. А затем Снегирева арестовала Лубянка в ее особенно мерзком — киевском — исполнении...

Герман Лопатин, блестяще окончив университет, сразу же угодил в тюрьму, его арестовали по делу Каракозова, стрелявшего в Александра II, и посадили в крепость. То был выстрел отчаявшегося одиночки. Что не помешало полиции «перешерстить» пол-Петербурга. Вот тогда-то Лопатин и бежал от нее — в первый раз. Не из крепости, разумеется. Оттуда его все же освободили за отсутствием улик... Ранее, зайдя к коллеге, студент Лопатин, увидев в его квартире жандармов с обыском, не колеблясь прыгнул в окно и благополучно сбежал.

Так началась эпопея последующих его бесчисленных побегов из тюрем, гаупвахт, залов суда. При этом Герман Александрович непременно бежал в дежурство самых бдительных и придирчивых охранников. Чтобы тем особенно влетело... Убегая, он в Сибири в одиночку проплыл тысячу верст по Ангаре и примерно столько же прошел по тайге. В другой раз, выйдя во время перерыва из судебного зала, увидел у крыльца оседланную лошадь. Ну и сейчас же ускакал от приговора... При этом он попутно вывез из ссылки полковника генерального штаба Петра Лаврова, ставшего радикальным публицистом. Точно так же Лопатин пытался освободить из Сибири Чернышевского.

Во всех побегах Герман Лопатин совершенно виртуозно преображался. Перевоплощался то в путешествующего ученого-географа, то в простодушного крестьянина, идущего с обозом. Вот только другие мужики дивились редкому в тогдашней крестьянской среде случаю — близорукости своего товарища...

Лопатин едва ли не гипнотизировал всех встречавшихся с ним людей. Сам великий Менделеев пророчил ему блестящую карьеру ученого. А генерал-губернатор Синельников, суровый и умный старик, фактический хозяин Сибири, хлопотал о возможном административном будущем вверенного ему ссыльного, полагая со временем сделать Германа Александровича своим преемником. Карл Маркс, обычно в отношениях с людьми более чем сдержанный, был очарован русским эмигрантом — блестящим переводчиком его «Капитала» — и хотел выдать за Лопатина любимую дочь. К нему с удивлением и симпатией присматривались также Иван Тургенев, Лев Толстой, Глеб Успенский. Именно последний и собирался написать о нем повесть под названием «Удалой добрый молодец».

Но Герман Лопатин и от того благожелательного внимания убегал и шел на самые отчаянные авантюры. Не входя ни в одну из революционных организаций, он всем им оказывал разнообразные «услуги».

Об упомянутом Лаврове встречавшийся с ним молодой Луначарский писал, что тот показался ему «чудом энциклопедизма». Наверное, так оно и было. Но Петр Лавров был человеком насквозь кабинетным. В то время как неимоверная эрудиция — и гуманитарная, и естественнонаучная — Германа Лопатина была всего лишь одной из черт его поразительного облика. Тот же Успенский писал, что Лопатин в любую минуту «может взойти на кафедру и прочитать лекцию о чем угодно». Но все же главной темой Лопатина была революция.

В начале 1880-х, когда забродили слухи о близком созыве Земского собора, о таинственных переговорах правительства с народовольческим подпольем, о том, что в русской армии, по выражению Энгельса, «полно конспирирующих офицеров», Лопатин, в ожидании переворота, зачастил в Россию.

То ожидание необычайных событий вскоре закончилось арестом самого Лопатина. Да еще и со списками едва ли не всех русских революционеров. Это его мучило двадцать лет, пока он сидел в одиночке в Шлиссельбургской крепости.

Уже после освобождения оттуда Лопатина, после 1905 года, ультраправый публицист Василий Розанов как-то мельком написал о Чернышевском. Весьма возможно, дескать, что его «примечания» к политической экономии Джона Стюарта Милля — «всего лишь кропание храброго семинариста». Но какова энергия и страстность! И все это мы, горестно говорит Розанов, заживо закопали, похоронили, замуровали в Сибири. Да что же это за страна — восклицает ненавистник русской революции и одновременно знаток ее стихий.

Сегодня те стихии, по умственной бедности нашей, изучают по филологически блестящим карикатурам на них в романе «Дар» Владимира Набокова — стилистически виртуозном памфлете на Чернышевского. Который к реальному человеку имеет такое же отношение, как сам Чернышевский к Набокову.

Словом, лопатинскую гениальность заживо замуровали в Шлиссельбурге. Что вполне затем и отразилось на будущих судьбах России. Серафическое в революции уступило место демоническому. В 1870-х Лопатин-публицист резко полемизировал с Достоевским. За «искажение» им облика революционеров в «Бесах». Но ведь в большом историческом времени оказался прав все-таки Достоевский...

Последние годы жизни Лопатина — словно из эпилога романа Достоевского.

Февраль семнадцатого старик встречает восторженно. Октябрь — сначала с недоумением, а затем с возмущением. «Народ не готов к социалистической революции». И семидесятилетний Лопатин — все начинает сначала. В августе 1918-го юный поэт Леонид Канегиссер убивает председателя петроградской ЧК Моисея Урицкого. В этот же день происходит покушение на Ленина в Москве.

За всеми этими одновременными выстрелами, несомненно, стоял один очень опытный человек.

Умирая в декабре того страшного года, Лопатин сказал: передайте матери Леонида Иоакимовича Канегиссера, что я прошу у нее прощения; она знает, за что. Так старый конспиратор проговорился...

Вот так и закончилось присутствие в русской истории этого необыкновенного человека. Конфискованного у той истории сначала бессмысленным и беспощадным деспотизмом, а потом уже и бунтом против него, столь же бессмысленным и беспощадным.

Одного мемуариста, помнящего Лопатина по ташкентской ссылке, спросили: не сожалеет ли он, что Герман Александрович не занялся исключительно наукой? Тот, смеясь, ответил: так ведь это все равно, что заставить заниматься наукой Алешу Поповича...