Тираж газеты рос день ото дня. Из городской она быстро доросла до краевой. В ноябре из Ставрополя ежедневно по железной дороге выезжали специальные обменщики, от которых на местах - в 24 сельских районах - получали на станциях газеты и другую литературу. Тогда же в городе был проведен первый опыт приема подписки от предприятий и учреждений. Кроме того, с содержанием "Ставропольского слова" можно было познакомиться на 22 уличных витринах города. А в декабре газету стали распространять по всему северокавказскому региону. В связи с чем пришлось менять название. И "Ставропольское слово" превратилось в "Утро Кавказа".

Что касается идеологической позиции газеты, то ... Почти в каждом номере появлялись статьи, разоблачающие большевистский режим и его лидеров. Слово предоставлялось тем, кого раскулачили, кого расказачивали, кто побывал в лагерях за неосторожно сказанное слово.

Старый грузчик Молчанов поведал землякам через газету:

- В час ночи 29 мая меня арестовали, обвинили по 58 статье УК и посадили во внутреннюю тюрьму НКВД. Через четыре дня вызывают на допрос:

- Признавайся, как ты ругал правительство, Сталина и Ленина и ждал немцев? Что говорил про евреев и коммунистов?

- Я отказывался отвечать. Меня стали пытать: били ногами, пряжкой от пояса. Из других комнат раздавались крики и стоны избиваемых заключенных.

Бросив пряжку, чекист прочел бумажку-донос на меня. В нем было сказано все, что я говорил и делал. Я молчал. Он меня продержал с 12 часов ночи до 4 часов утра... Кормили нас в тюрьме очень плохо: мы были не полуголодные, а голодные. Через день меня снова вызвали и опять продержали до утра. Так повторялось много раз.

Донос на меня, на соседа и на своего мужа сделала Кульгина, жившая по 6-му Евдокимовскому переулку, 6. Теперь она скрывается.

1 августа нас, всех заключенных, человек около 1 500, вывели во двор, где держали в зловонной яме, избивали и беспрерывно угрожали расстрелом. Из нас отобрали 32 инвалида, а остальных угнали этапом с конвоирами. В числе 32 оставили и меня. Трех из нас выпустили, расстрелять не успели, наверное. Я успел убежать по руслу ручья на Мамайку.

Конвоир, сопровождавший нас, Н. В. Скоморохов, вернулся в Ставрополь и скрывается. Второй конвоир Григорий Беляев тоже вернулся. Я у него спросил, где мой сын, которого тоже забрали вместе со мной и угнали этапом? Он ответил:

- Ты сам знаешь... убили!

Рядом с этой заметкой в газете помещена фотография. Под нею подпись: "Так чекисты мучили людей. Снимок изображает "стойку" - одну из самых страшных пыток, широко применявшуюся в НКВД. В специально приспособленном ящике людей заставляли стоять по 10-15 суток".

Из номера в номер газета публиковала материалы, перепечатанные из недавно вышедших тогда на Западе книг "Россия в концлагере" И. Солоневича, "Судьбы людские в подвалах ГПУ" К. И. Альбрехта. Читатели "Ставропольского слова могли почерпнуть немало откровений из передовых статей и фельетонов. Названия их говорят сами за себя - "Сталин - убийца своей жены", "Кремлевские тайны" (о самоубийстве Томского, об убийстве Кирова и других большевистских вождей).

Немало рассказывала газета и о преступлениях большевиков, совершенных уже во время отступления. "Убегая из Ставрополя, - пишет один из корреспондентов, - они подожгли склады с зерном. На складе близ железной дороги хранилось 3 000 тонн зерна, а на городском складе на Ярмарочной площади - 1 800 тонн. Рабочим этих хранилищ чудом удалось спасти от огня 2 000 тонн хлеба.

Заметка "В городе Эльбрусе". Так при оккупации называли город Микоян-Шахар (ныне Черкесск). ..."В ночь убежали из города местные власти. Перед уходом они взорвали хлебокомбинат, уничтожив запасы муки и выпеченного хлеба, взорвали городской водопровод, электростанцию, угольные шахты и два моста... Жестоко расправились палачи из НКВД с политзаключенными в местной тюрьме: семь человек они повесили в застенках, много было расстреляно по дороге, когда заключенных погнали по направлению к станице Кардоникской"...

К длинному списку злодеяний тогдашних коммунистов прибавила газета и зверские, как пишет она, злодеяния, совершенные в Нальчике, в Ростове.

Уже при первом уходе из города на Дону, большевики уничтожили продовольственные запасы, не считаясь с тем, что население голодало, варварски сожгли и разрушили много зданий, дико расправились при этом с населением. Но особенно свирепствовали они при возвращении в город, когда германская армия временно его оставила. Начались поголовные аресты и повальные обыски. Достаточным основанием для этого считалось всего лишь пребывание людей в городе при немцах. "На мирных жителей посыпались самые нелепые обвинения, - негодует автор этой заметки, - одни разговаривали с немцами, к другим заходили германские солдаты в дом, у третьих останавливалась во дворе немецкая машина, четвертые свободно ходили по городу"...

Наряду с антикоммунистическими разоблачениями "Ставропольское слово" подогревало антиеврейские настроения. Газета даже объявила конкурс на лучшую публикацию, "касающуюся деятельности жидов". При этом сообщалось, что десять лучших будут опубликованы на ее страницах, а победителям вручат премии. И вот читатели понесли в редакцию статейки о "жидо-коммунистах", занявших самые теплые места в органах советской власти.

Коммунизм, евреи - все это подавалось в негативном свете. Чему же отдавалось предпочтение?

Издатель и главный редактор "Ставропольского слова" Борис Ширяев накануне прихода немцев работал преподавателем истории русской литературы. Это был человек, сформировавшийся в дореволюционное время. Судя по всему, до 1917 года он окончил императорский университет, а во время Гражданской войны воевал в "белой армии", за что и был посажен в Соловецкий лагерь особого назначения в середине 20-х годов, где провел около десяти лет.

В 1991 году журнал "Наш современник" опубликовал его документальный роман "Неугасимая лампада", в конце которого стоит подпись о том, что автор начал работать над ним в середине 20-х, а завершил в эмиграции на острове Капри в 1950 году, куда подался вслед за немецкой армией. Рецензенты отмечали, что "Архипелаг ГУЛАГ" Александра Солженицына - одно из главных произведений ХХ века, имевшее мощное влияние на современников, но Солженицын и Ширяев находятся, словно на двух чашах одних весов, и - уравновешиваются. Солженицын в "Архипелаге" только обличает. Ширяев в "Неугасимой лампаде" пытается осмыслить, найти Божий промысел, заглянуть в души: а что там происходило во время гулаговских испытаний людей? Гибель или обновление?

В книге Ширяева сделана первая попытка показать, как через тяжелые испытания происходит очищение человека, когда даже преступники в какие-то моменты осознают свои пороки, обнаруживают страшную пропасть под своими ногами. Ширяев пытается найти и находит даже в душах чекистов зачатки человеческого, не утерянного еще.

В последней главе своей книги Борис Ширяев признается, что сначала пытался писать о слезах и крови, страданиях и смерти. Только о них. Но годы шли, он снова всмотрелся в ушедшее и теми же глазами увидел иное. "Стоны родили звоны. Страдания - подвиг. Временное сменилось Вечным".

Преподавая в Ставропольском педагогическом институте, Борис Ширяев пришел к выводу о том, что свободная человеческая мысль в советском образовании была подменена обязательной, преподанной лектору свыше, ложью. Самое честное, что мог делать советский лектор, - четко и сухо излагать допущенные цензурой факты. О прочем - молчание.

За годы войны, - вспоминал Ширяев,- в программу выпускного класса десятилетки и педагогического училища включили роман Льва Толстого "Война и мир". Не подлежавшая оглашению инструкция требовала "заострить внимание учащихся на проявлениях героизма и патриотизма офицеров и солдат". Образ русского офицера впервые в советской школе получил право на положительную оценку. Ширяев вспоминал, что у профессоров и преподавателей развязались руки и языки. И не только у них, но и студенты заговорили своими, а не казенно-рецептурными словами.

"Война и мир" открыла советскому студенчеству новый мир. До того это исключительное произведение Толстого читали немногие, и вряд ли сам Лев Николаевич мог предположить, что его эпопея-хроника станет в грядущих годах подлинной бомбой революции воспрянувшего духа в умах и сердцах русской молодежи.

...Синее, беспредельное небо над Аустерлицким полем открылось тем, кто видел в нем до того лишь советскую муть и копоть пятилеток. Нежным цветением отнятой у весны черемухи дохнул первый поцелуй Наташи... Непонятное, еще не осознанное, но влекущее, торжественное таинство духовного преображения призывало к себе со смертного одра князя Андрея...

Окончив чтение и разбор "Войны и мира", Ширяев задал контрольную тему: юношам - "Формы героизма по "Войне и миру", девушкам - "Формы любви по "Войне и миру". Сначала студенты были озадачены, даже ошеломлены необычной для советской школы, еще недавно немыслимой "постановкой вопроса. Потом, проверяя тетради, Борис Ширяев впервые за подсоветское время услышал подлинные, звонкие, смелые и радостные голоса юности, прочел слова, найденные в сердцах, а не в передовицах "Комсомольской правды".

"Вскоре я услышал их снова, - пишет он в "Неугасимой лампаде". - Началась война, пришли немцы. Институт был закрыт. Я выпускал и редактировал первую и самую крупную из выходивших на Северном Кавказе свободных русских газет, (цензура немцев касалась лишь военного материала). Бывшие студенты быстро нашли дорогу в редакцию. Статей приносили мало, но много писем, вопросов, требований... И, конечно, стихов.

Маски спали. Чары оборотня на короткий, только пятимесячный срок, потеряли силу для нашего города. В наскоро оборудованных церквах говели, каялись, исповедовались и причащались. В редакцию несли письма. В большинстве спрашивали, в некоторых даже исповедовались. Иногда не желали показывать свои лица, приносили, оставляли у входа и скрывались.

Требовали ответов на самые разнообразные вопросы, начиная от бытия Божия и, кончая правилами хорошего тона ("стыдно ведь перед немцами, а мы не знаем"). Во многом и каялись. Чаще всего в грехе вынужденной лжи и другим и себе самому.

... В южном городе, где я жил ко времени прихода немцев, осталась только одна церковь, кладбищенская, за полотном железной дороги. В нее приходили лишь те, кому или нечего уже было терять, или по возрасту ничего не угрожало.

В течение первых двух недель по приходе немцев в городе открылось четыре церкви. К концу месяца во вновь образовавшейся епархии было уже 16 церковных общин. Образовывались и еще, но не хватало священников. Резерв их, таившийся за бухгалтерскими конторками, у прилавков хлебных ларьков и даже в ассенизационном обозе, был исчерпан.

Все эти приходы возникали "снизу": собиралась группа верующих, искали и находили священника, очищали обращенный в склад или клуб храм, украшали его сохраненными на чердаках и в подвалах иконами, освящали, подбирали хор... Прежних полуразрушенных церквей тоже не хватало. Приспосабливали под храмы опустевшие клубы и залы учреждений.

Репортеры нашей молодой газеты бывали на службах и давали о них заметки и очерки. В них единогласно отмечался наплыв молодежи. В общинах накоплялись полярности - старость и юность, средний возраст составлял меньшинство.

Что влекло молодежь в церковь, установить более чем трудно. Это был сложный комплекс чувств, в котором было и стремление к запретному прежде, было неизжитой национально-религиозное глубокое чувство, была и жажда подняться над уровнем повседневности - устремление духа ввысь, но было и простое любопытство, была потребность в необходимых человеку зрелищности и музыке.

Молодежь охотно шла в хоры и прилежно училась церковным напевам и их словам. Ушедшие из жизни поэты псалмопевцы, творцы проникновенных молитв и боговдохновенных слов оживали.

Скоро в новых общинах начались крещения взрослых. Сначала крестились одиночки, потом группами. В большинстве это были девушки. Среди них нередко бывшие комсомолки. Некоторых я знал поверхностно, по институту, одну из них ближе. Ее звали Таней К.

Семья Тани не была религиозной, и она, родившаяся в годы НЭПа, никогда за всю свою двадцатилетнюю жизнь не была в церкви. О Боге дома не говорили ни "за" ни "против". Представление о Творце мира и человека, вернее, лишь мысли о Нем, пришли к Тане из прочитанных ею книг, наиболее ярко со страниц Тургенева.

- Почему Лиза Калитина в монастырь пошла? - остановила она меня, догнав в коридоре после лекции. - Именно в монастырь, а не за границу куда-нибудь уехала или в Москву?

- По понятиям того времени, она совершила грех, и пошла его искупить, - ответил я трафаретной фразой.

- Какой же грех? В чем он? И как искупать? Зачем? Что такое искупить? - посыпались на меня ее страстные вопросы. Она говорила быстро и жадно, именно жадно хотела ответов. - Почему вы не сказали об этом на лекции?

... Второй раз я говорил с нею в местном театре на представлении "Гамлета". Спектакль был среднепрофессиональный, сам Гамлет - очень плох, а Офелию играла молодая свежая артистка. Играла трепетно и скромно. Офелия жила.

В одном из последних антрактов Таня подошла ко мне, снова посыпались ее требовательные, упорные "почему". Ее что-то жгло внутри, что-то толкало. Куда? Этого она не знала сама.

- Почему она сошла с ума? Почему потонула? Почему Гамлет не поднял дворцовую революцию? Это было бы легко сделать.

- Ну, уж с этими вопросами вы лучше к Семену Степановичу обращайтесь, - отмахнулся я, назвав имя коллеги, читавшего европейскую литературу. - Он на Шекспире специализировался.

- Обращалась, - ответила Таня уныло, - он нам даже внекурсовой доклад сделал о Гамлете... Только опять ничего не сказал. Эпоха и среда... отмирающий феодализм и наступление торгового капитала... Это мы и без него знали. Но что ж? Ведь не из-за торгового капитала Офелия в реку бросилась? - добавила она с горькой усмешкой.

В комсомоле Таню считали стойкой в отношении комсомольского жупела - "бытового разложения", но склонной к "уклонизму" и даже к "бузе". Поступавшие сверху директивы она встречала или с подлинным энтузиазмом, или с протестом, порою даже нескрываемым. Тогда ее приходилось "уламывать", "дорабатывать" и даже "призывать к порядку" - тяжкий грех для правоверной комсомолки.

... Репортер, делавший очерк о крещении Тани, с ней самой не говорил, а обратил главное внимание на церемонию и людей присутствовавших на ней. О Тане он сказал лишь, что в момент крещения "глаза ее светились, по лицу текли слезы"... Эти слова вряд ли были только риторическим украшением заметки. Я помню синие звезды вопрошающих глаз, устремленных на меня в коридоре института"...

Выпускаемая Борисом Ширяевым газета не страдал излишней религиозностью. Это было в полном смысле светское общественно-политическое информационное издание, в котором религиозные новости занимали определенное место. Скажем, в номере за 23 августа можно прочесть такое сообщение: "Сегодня в 12 часов дня на Ярмарочной площади состоится торжественный молебен по поводу избавления нашего города от 25-летнего ига большевиков".

До прихода немцев церкви уцелели в немногих пунктах: в Пятигорске, Ессентуках, Георгиевске, Буденновске, Невинномысске, Петровском (Светлограде), Благодарном, Новоселицком, Новотроицкой. За короткий срок были восстановлены церкви и молитвенные дома в станицах Темнолесской, Темижбекской, Рождественской, Баклановской, Григорополисской и в селе Донская Балка.

Вот факт, православные румынские офицеры, вместе с немцами оккупировавшие Ставрополь, частенько приходили на помощь братьям по вере. На восстановление Андреевского собора они пожертвовали более четырех тысяч рублей - большие деньги по тем временам. Представитель временного церковного управления в ответ на дар пообещал, что имена жертвователей будут запечатлены на мемориальной доске. Румынскому командованию преподнесли благодарственный адрес в честь короля румынского Михаила Первого и икона Архистратига Михаила. А 15 ноября 1942 года в открытой для богослужения Андреевской церкви представитель румынского командования в Ставрополе вручил настоятелю храма дар румынского патриарха Никодима - ладан с миррою, необходимый для совершения таинства крещения. В ответ румынам преподнесли художественно выполненные серебряные кресты.